Европа в пляске смерти - Страница 47

Второй силой является сознание собственной пользы огромных масс».

«День», 13 июня 1916 г.

Наши в плену

В Швейцарию хлынули теперь со всех сторон больные пленные. Французы и бельгийцы встречаются теперь во всех уголках романской Швейцарии. Очень скоро ждут англичан, и для них уже сняты чуть не все отели в отведенном для их жительства «Шато д'Э».

Французские и бельгийские пленные, которых мне приходится видеть много и с которыми я живу в близком соседстве, в общем не производят тяжелого впечатления. Конечно, среди них есть больные, есть калеки. Конечно, нельзя без грусти смотреть на молодого, красивого офицера с парализованными ногами, жалко передвигающего свое бедное тело на двух костылях. Но в общем и целом пленные выглядят довольно хорошо. Конечно, этому много способствует радость нежданного полуосвобождения. Швейцарцы относятся к своим гостям с величайшим гостеприимством, что понятно не только из гуманных соображений, отнюдь не стоящих у швейцарцев на заднем плане, но и по причинам материального характера: правительства уплачивают, каждое за своих пленных, по четыре франка за человека. Как раз отели и пансионы среднего и третьего сорта пустуют сейчас, чего отнюдь нельзя сказать о первоклассных отелях, битком набитых какими-то богатыми, развратными, бесшабашными бандами интернациональных паразитов, устраивающих в Монтре, Лозанне и тому подобных местах «пир во время войны». Для маленьких же пансионов и скромных отелей по нынешним временам десяток гостей за 4 франка — настоящая находка, ибо здесь очень нередко случается теперь и плата три — три с половиной франка за комнату с полным пансионом.

Таким образом, пленные из обстановки, удручающей своей дисциплиной, попали в ласковую среду, окружающую их даже некоторым поклонением, и от лишений в обрез живущей Германии, которая и не может, и не хочет быть щедрой на пищу для пленных, — к изобилию швейцарского буржуазного пансионного стола, какого и на свободе никогда не имели эти французские крестьяне и бельгийские пролетарии.

Когда расспрашиваешь их об их недавнем прошлом, то с удовольствием констатируешь, что ни озлобления, ни удручающего душу гнетущего, кошмарного воспоминания они из своего, часто девятнадцатимесячного пленения, не вынесли, хотя, заметьте, отпущены были больные, наиболее слабые лица и среди них те, которых плен наиболее удручал. Молоденький бельгиец рассказывает мне: «Если кто-нибудь. сильно задумывался, звали к врачу. Врач говорил: меланхолик. И вот его отправляли в Швейцарию. Я тоже попал сюда из-за моей меланхолии и сейчас так рад, так рад, что все время пою».

Жалуются на дисциплину. Немцы круты и часто грубы. Однако с течением времени обращение становилось все более вежливым.

«С первых недель, — рассказывает совсем седой солдат, странно старый по виду даже для территориала и попавший в плен еще при Шарлеруа, — очень наседали стражники на англичан. Видно было, что они их ненавидят. И, однако, вскоре именно в лагерях, где были англичане, началось заметное улучшение. Кажется, без сговора англичане решили ни в коем случае не терпеть побоев. Едва замахнется на английского солдата какой-нибудь капрал из стражников, как англичанин сбивает его с ног своим боксом. И немало этих людей (настоящих героев человеческого достоинства и солидарности) было расстреляно. Но когда капралы увидали, что ударить англичанина — все равно что убить его, а самому потом ходить с разбитой мордой, перестали. Нас били дольше. Но и мы взялись за ум, глядя на англичан».

Старик призадумался и потом, искоса и как-то сконфуженно взглянув на меня, сказал: «Теперь бьют только русских».

Это было страшно и обидно слышать. Но после того я слышал это десятки раз.

Пища? Если бы жить одной немецкой пищей, то не выживешь. Двое из знакомых моих пленных — здоровенный корсиканец и флегматичный, но тоже огромный фламандец — говорят, что ни разу не ложились спать не впроголодь.

Другие отрицают это: «Голодать? Не голодали. Очень много получалось от родных, из Швейцарии. Когда вспоминаешь об этом, сердце радуется. Тем более, что было, с кем сравнить. Русские страшно голодали. Все, что получалось, было адресовано определенным пленным либо пленным определенных наций. Среди французов и самый круглый сирота имел свои получки: хлеб, сахар, книги, табак, шоколад. У русских почти ни у кого ничего не было. Очень, очень голодают они. Почти все производят всякие работы для других пленных: чистят платье и сапоги, мастерят все время что-нибудь; из каждой жестянки, картонки, доски русский ухитряется ловко сделать что-нибудь полезное, потом продает. Деньгам предпочитают… кусок хлеба. За кусок хлеба продают иной раз работу двух дней. В каждом лагере есть как будто люди двух рас: русские и все остальные. Я раньше, — закончил свой рассказ умный сержант, — пленных, живущих со мной рядом, очень мало знал, мало знал о русских крестьянах. Добрые они, но все какие-то испуганные. Представьте себе, если подойдет к нему самый простой французский солдат, он сейчас же становится навытяжку и отдает честь.

Много труда положили мы, чтобы растолковать им, что рядовой рядовому ровня».

Одна знакомая предоставила в мое распоряжение замечательное письмо, присланное ей молодым французским офицером из плена. Я перевожу здесь целиком все это письмо, за исключением более личного начала, из которого, однако, считаю нужным сообщить, что офицер упоминает о своей априорной, прежними знакомствами со студентками определившейся симпатии к русскому народу.