Европа в пляске смерти - Страница 17

Конечно, это возбудит недовольство. Но ведь, верно, хорошо в Бордо! Может быть, даже слишком хорошо? Думается, что когда северный беженец проникает сюда — рядом с органической радостью ласке юга, которая всякого сразу тонко охватывает, — он не может удержаться от душевного движения досады.

Или это потому так мне кажется, что очень уж везет мне по части погоды и я в изумительный такой день сюда приехал?

Красавец Бордо! От старины в нем осталось немного. Но и омерзительного модернизма мало. Его отстроил чуть не целиком великий королевский интендант Турни — и так он и остался: широкий, четырехэтажный, подлинно каменный, изящный Бордо XVIII века.

Не удивительно, что он сейчас набит людьми. Ведь он вновь, как в тяжелые дни «позорного мира», столица! В отелях едва найдешь каморку! Но если на улицах так весело, не потому ли, что Бордо помнит, сравнивает и констатирует разницу?

Париж сильно завидует Бордо… Парижские газеты любят писать о живой торговле, бесчисленных блестящих кафе, cafés-concerts, шумной, праздничной толпе и… сотнях «военных» автомобилей, полных дамами, разъезжающими по роскошным магазинам.

Особенно Клемансо мастер расписывать «рай в Бордо». Не утаю правды: это отчасти так!

Ужасно здесь весело, ласково, далеко от ужасов войны! Франция так хочет и так умеет радоваться, что в то самое время, как правая рука ее держит щит, уже изрубцованный врагом, левая срывает цветы!

Меня поразило количество молодых людей, по всем видимостям как нельзя более подходящих для защиты отечества. Впрочем, многие из них в мундирах. Они прикомандированы к министерству. Наблюдается также сверхпарижское число созданий, отменно милых, но но всем признакам погибших.

Да и трудно грустить и печалиться среди этой декорации!

Центром Бордо, и достойным центром, является воздвигнутое архитектором Луи в 1780 году здание большого театра. О! ему могут позавидовать самые большие столицы! Фельнер и Гельмер! Строители венского Бург-театра, цюрихского, одесского и полдюжины других по всему свету театров — только «модернисты» при гармоничном сиянии этой коринфской, но расиновски-коринфской колоннады, увенчанной колоссальными статуями. Вся громада театра полна такой спокойной и уверенной, на века улыбок и радости рассчитанной, грации! От нее в разные стороны бегут главные артерии юго-западной красавицы, французской испанки — Бордо!

Узенькая, но не темная, потому что XVIII век не громоздил полунебоскребов, улица св. Екатерины вся полная южной суетни посреди шикарных выставок первоклассных магазинов, величественная, как Невский проспект, только короче, улица Интендантства, полуплощадь — аллея Турни и т. д. На последней стоит памятник Гамбетте.

Я бы прошел мимо, несмотря на театрально-декламационную позу трибуна, но внезапно меня остановила боковая группа. И понятно! Над нею работал Далу! Это богиня Афина, которая силится поднять израненную Францию.

Останавливает эта группа не тем, что она красива, а, как часто бывает с произведениями гениев, тем, что она некрасива. Ведь прекрасное далеко не всегда красиво!

Афина силится поднять немощное тело, она напрягла мускулы в неловкой позе. Сострадание и напряжение сквозят даже через божеское спокойствие ее лика. В беспомощной Франции чувствуется, что в иную пору это юное женское тело может быть обольстительным всей священной прелестью человеческой женственности, но сейчас это — больная, полумертвая фигура, виснущая инертно на руках богини. Это бьет в сердце.

Такова сила таланта. Живое бьет по живым струнам вовеки.

А на площади «de Quinconces», огромной, чуть не с площадь Согласия, засаженной деревьями, должно быть, очень красивой летом, Дюмилатр воздвиг блестящий декоративный памятник жирондистам.

Бордо поддерживал их и страдал за них.

Памятник величавый! Как пышно, как богато! Но 1895 год далек и от трагедии революции, и от страшного года. Он уже довольный, богатый год.

На верху высокой колонны красивая женщина весело исполняет балетное па Фюллер! И всюду женщины. «Женщины дородные и ладно скроенные», — как определяет таких мой приятель — скульптор с большим именем. Они улыбаются друг другу, двусмысленно переглядываясь из-за цоколей, а наверху они с самоуверенной торжественностью, красуясь, выставляют обнаженные торсы.

С одной стороны золоченый шантеклер азартно бьет крыльями и поет, уверенный в превосходстве в границах собственного курятника. На двух громоздких колесницах катят добродетели, гоня перед собою пороки. Но улыбка малостарательных актеров просвечивает сквозь победную серьезность первых и деланое страдание вторых.

Как пышно, как богато!

Лица женщин и мужчин остро индивидуальны. Очевидно, Дюмилатр схватил физиономии знакомых. Не лучше ли было дать группу подлинных жирондистов перед казнью, на манер роденовских слез, зовущих граждан Кале?

Тут же у ног мраморного Монтескье большие бараки из дерева, брезента. Сейчас из ворот валом валят солдаты. Должно быть, временные казармы.

Но бордосцы вдоль всего дощатого забора наставили стульев, на которых мирно, на зимнем солнышке, штопают чулки, белье, а красивая детвора, грядущая Франция, играет себе вокруг…

Две мощные колонны обрамляют порт.

Подхожу к каменной балюстраде. Кипит живая трудовая красота, мирная красота звучит в унисон, в октаву с чудесным, спокойным, пуссеновским пейзажем там, дальше, за рекой.

Здесь река Жиронда широка. Это французский Mafaubourg. Длинные, о стройных арках, благородные каменные мосты побежали через простор ее. На той стороне сперва заводы, резервуары, а дальше синие, фиолетовые холмы. Стелется над ними нежно-голубое южно-зимнее небо. Франция милая, любимая, по-эллински говорящая всему: соблюдай меру! Франция, чужая и своя, дорогая, земля, прекрасная уравновешенной грацией, как лицо красивой французской девушки, каждый раз, как чужеземец видит твой сладостный, мелодичный простор, он потрясен во всем, что есть классического в его душе. Стою у балюстрады, смотрю. Южное солнце и зимой ласкается. Задумываешься.